5.5. Парадоксальные особенности коллективизма и либерализма в России

Нельзя не признать парадоксальность этики современного российского бизнеса. Этичность предпринимательства и менеджмента, деловой успех и этика, честный бизнес в нынешней российской ситуации воспринимаются как нонсенс, что-то вроде круглого квадрата или железной деревяшки - не то прилагательное к не тому существительному.

Опыт и мнения С 1997 по 2003 годы в Санкт-Петербурге проходила многоэтапная деловая игра чиновников и бизнесменов, организованная Советом по содействию иностранным инвестициям при Губернаторе Санкт-Петербурга. Одним из этапов была разработка Декларации этики ведения бизнеса. На эту разработки американским фондом Eurasia Foundation был выделен грант в размере $ 85000. Итогом стал трехстраничный документ, который подписали представители отечественных и иностранных бизнес-ассоциаций. Декларация предусматривала, в частности, "отказ от подкупа в деловой практике", которым, в свою очередь, является "передача вознаграждения наделенному полномочиями лицу, либо совершение в его пользу каких-либо иных действий, в целях получения необоснованного преимущества по отношению к другим участникам рынка". Участники обязались отказаться от "использования незаконных и опасных способов отстаивания экономических интересов", признали недопустимыми "любые формы насилия над человеком, в том числе физическое и психическое принуждение".

Принявшие Декларацию бизнесмены обязались для ее реализации принять в своих компаниях Внутренние Кодексы этики ведения бизнеса. Для зарубежных партнеров это не проблема. Почти все они давно имеют такие кодексы, да еще и каждый год дают подписки "взяток не давал", "взяток не брал". У отечественного бизнеса даже сама идея разработки и подписания Кодекса чести вызвала неприятие. При этом российские чиновники и бизнесмены несказанно удивили зарубежных "братьев по разуму" готовностью принять все предложения иностранных участников. Член рабочей группы из компании Baker & McKensey даже сокрушался: "Мы потратили много человеко-часов, мы и не ожидали, что все наши предложения будут приняты, но мы надеялись, что нам хотя бы объяснят – почему?" Да и как можно объяснить очевидное: в России между правилом, законом и их исполнением такая же метафизическая пропасть, как между "я тебе дам" и "на – возьми".

У подавляющего большинства людей в России и за рубежом образ отечественного предпринимателя ассоциируется с цинизмом, рвачеством, обманом, пренебрежением к человеческой жизни, а то и кровью. Бизнес и менеджмент ставятся рядом с преступностью. Общественное мнение, до сих пор убежденное, что от трудов праведных, не наживешь палат каменных, весьма агрессивно по отношению к «новым русским». «Наворовали», «награбили» - не самые жесткие объяснения происхождения новых благосостояний вполне в духе В.В.Розанова, заметившего, в свое время, что собственность на Руси имеет только два источника: либо наворовал, либо выпросил в подарок. И новейшая история приватизации дает яркие и убедительные подтверждения тому.

К сожалению, речь идет не только об общественном мнении, но и о самооценке самих представителей делового мира, живущих и действующих буквально по-ленински: «Мораль? Выдумка слабых, жалобный стон неудачников». Молодыми предпринимателями и менеджерами словосочетание "честный бизнес" воспринимается как лишенное какого бы то ни было реального смысла. Разговоры об этике (не этикете!) бизнеса воспринимаются либо как признак слабости и несостоятельности, а то и слабоумия, либо как особо изощренных хитрости, цинизма и ханжества.

Честно говоря, трудно было ожидать чего-то иного. Российский духовный опыт (русское православие, философия, художественная культура, политическая жизнь, обыденный здравый смысл и т.д.) не мобилизуют человека на конструктивную созидательную жизнедеятельность в этом мире. Сама жизнь в этом опыте не является ценностью. Человек не может в этом мире сделать лучше свою жизнь и жизнь своих близких. Этот мир - юдоль страдания, а эта жизнь - нравственное испытание страданием. И чем больше человек пострадает в этой жизни, тем больше ему воздастся в мире ином,

светлом будущем, или «за бугром». Это рождает особый российский нравственный максимализм в сочетании с правовым нигилизмом («закон - немецкий фокус»), эскапизм, доходящий до утопизма и эсхатологизма. Это, в сочетании с особенностями российской политической истории, преимущественно вотчинным характером экономики, особой озабоченностью проблемой власти придало российскому духовному опыту особую нравственную напряженность амбивалентности кротости и крутости, чреватую метафизическим самозванством.

Советский опыт довел эти черты до крайней формы. Установка на распределительную справедливостью, когда блага распределялись "по заслугам", у нескольких поколений выработал представление о привилегиях, соответствующих социальному статусу. Последний же достигался на основе личной преданности режиму и его представителям, что создавало питательную среду цинизма и правового нигилизма. А если добавить к этому ханжескую пропаганду, заболтавшую высокие нравственные идеалы и выработавшую у тех же поколений устойчивый иммунитет к социальной нравственности, то становится ясным, какая гремучая смесь аморализма накопилась в постсоветском отечестве.

Неудачные, а то и авантюрные действия несостоятельных реформаторов российского общества выпустили этого джинна из бутылки обессиленного государства. Главная беда новейшего российского реформаторства и руководства заключается, пожалуй, именно в том, что они мало отдавали себе отчет в том, с каким обществом, с какой нравственной культурой они имели дело. Да, собственно и сами они, принадлежа этому обществу, были и есть носители той же нравственной культуры. Приватизация по наименее перспективному пути, чеченская авантюра... - этот ряд можно продолжать и продолжать.

Цинизм, отсутствие нравственных тормозов все более явно осознаются главной угрозой российскому обществу. Угрозой большей и более существенной, чем экономическая стагнация или даже перспектива распада государственности. Тем острей вопрос - каковы перспективы российской нравственной культуры? И имеются ли они вообще?

Отсутствие определенности в этих вопросах можно показать на весьма показательном и даже поучительном примере отношения к роли, перспективам коллективизма в нравственной культуре современного российского общества.

Речь идет о понимании и оценке коллективизма как одной из основных составляющих российского и советского духовного опыта. С либеральных позиций он оценивается как одно из главных препятствий преобразования общества, лишающее личность мотивов свободного и ответственного отношения к труду, своей жизни в целом. Поэтому условием успешной модернизации оказывается слом традиционной нравственности - в противном случае Россия оказывается обреченной брести по обочине столбовой дороги исторического прогресса. С позиций же изоляционизма и "особого пути" коллективизм трактуется как особое качество российской духовности, проявление соборности, напрочь отрицающее ценности модернизации, связываемые с индивидуализмом и потребительством.

Диаметрально противоположные позиции сходятся в главном – коллективизм и рыночная модернизация понимаются как две вещи несовместные. Насколько верно это убеждение? Ведь простое обращение к фактам порождает серьезные сомнения. Разве японцы, корейцы, китайцы - меньшие коллективисты, чем русские? Скорее наоборот. Но почему-то в Японии, Корее, Китае традиционный коллективизм не препятствует рыночной модернизации, даже способствует большей эффективности менеджмента, а в России почему-то становится камнем преткновения.

Обе упомянутые оценки часто подкрепляют свою аргументацию ссылками на авторитет М.Вебера и, прежде всего - на его работу "Протестантская этика и дух капитализма", в которой убедительно доказано, что Реформация явилась важнейшей и необходимой предпосылкой экономического преобразования (капитализации) западного мира. Однако при этом почему-то часто упускается из вид, что в классической работе М.Вебера речь идет не о протестантизме вообще, а о нравственной культуре протестантских общин прежде всего кальвинистского толка, методистах, анабаптистах и т.п. Капитализацию западного мира, включая север Америки, осуществляли именно эти общины со свойственной им ригористической нравственностью.

Существование религиозной общины в конфессионально, культурно, а то и этнически чуждой среде предполагало необходимость обеспечения воспроизводства этой общины: сохранение священных текстов, традиций, воспитание детей и т.д. Это, в свою очередь, предполагало активную хозяйственную деятельность с изрядной мотивацией самоограничения, а то и самоотречения, аскезы индивида во имя интересов общины. Иначе говоря, речь идет о довольно коллективистской нравственной культуре по отношению к хозяйственной и трудовой деятельности в том числе.

Это наблюдение позволяет сделать вывод, что М.Вебером описан важный, но частный случай следствий существования общины (клана) в противостоящей социально-культурной среде. Именно последнее является общим случаем, а то, на какой основе создалась община, что обеспечивает ее сознание "Мы" - является частными проявлениями. И исторический опыт подтверждает этот вывод. Без учета этого обстоятельства оказывается необъяснимым опыт еврейской, армянской, китайской диаспор, для нравственной культуры которых характерна высокая степень мотивации на активную хозяйственную деятельность. В ряде случаев она дополнительно усиливалась прямым противодействием среды, например, запретами на владение недвижимостью, следствием чего стало вытеснение представителей

скотоводческой и земледельческой культур в коммерческую деятельность.

Капитализацию японского общества осуществили остатки феодальных кланов. В Африке это делают тейпы. В Китае родовые кланы. Да и в самой дореволюционной России предпринимательская и коммерческая элита состояла преимущественно из староверов и выкрестов из иудеев и мусульман, а также протестантов-инородцев.

Из этого следует, во-первых, что М.Вебером описан лишь частный случай социально-культурных предпосылок и механизма модернизации для западного мира это были конфессиональные общины кальвинистского плана. Во-вторых, коллективистская мораль не противоречит рыночной модернизации, а наоборот предполагается ею. И главное, в-третьих, для успешной модернизации в обществе должна быть достаточно зрелая традиционная культура с ее общинно-коллективистским сознанием и мотивацией.

Оголтелый индивидуализм и потребительство не могут быть нравственной основой модернизации. Последняя предполагает нравственную аскезу, самоограничение индивидуального потребления в интересах общности. Из этого принципиального факта, применительно к современной России, можно сделать два, представляющихся существеннейшими, вывода: один оптимистический, а другой - трагический.

Оптимистический состоит в том, что традиционный российский коллективизм отнюдь не противостоит модернизации. Наоборот, он, да еще в сочетании с терпеливостью, неприхотливостью, смекалистостью и т.д. является золотым фондом реформирования и преобразования российского общества. Необходимы только реальное знание содержания и развития социальной культуры (не просто как сферы, а именно духовной, нравственной культуры) и опора на реальные социально-культурные механизмы структурирования общества, воспроизводящие этот коллективизм. Именно опора на них, а не ломка. Установка типа "Россия пластилин и мы слепим ее заново" ничего хорошего не принесет ни России, ни самим модернизаторам.

И в этой связи на первый план выходит второй - трагический вывод. Дело в том, что в России не вызрела традиционная культура. Ее ткани и механизмы постоянно и систематически разрушались серией реформ, проводимых сверху силовыми методами. В современной же России практически не осталось нормальных, здоровых механизмов структурирования общества, а значит - и обеспечения общинного сознания. В России практически не осталось структур зрелой традиционной культуры. "Клановизация" на конфессиональной основе оказывается невозможной. Ведь не опираться же на общины типа "Белого братства" или "Аум синрикё". Хотя само возникновение и бурное развитие таких общин - очевидное подтверждение наших выводов "от противного". Аристократические кланы в России разрушены полностью. Семейная клановизация также оказывается практически невозможной - семьи порушены и "размазаны" в такой степени, что большинство знает, в лучшем случае, только своих бабушек и дедушек, да и то не всех.

А в отсутствие здоровых социально-культурных механизмов клановизации начинают действовать не-здоровые, патологичные. Что и проявляется с очевидностью в России, где единственным реальным социально-культурным механизмом необходимой клановизации оказалась организованная преступность, кланы которой и осуществляют "модернизацию", "преобразование" России на свой лад. И вряд ли кто-нибудь сможет доказать, что в преступном клане нет своеобразной "аскезы", самоограничения и работы на "общак", то есть своеобразного коллективизма. Срабатывает общий универсальный социально-культурный механизм. Другой разговор, что больному обществу характерны и болезненные, патологичные формы его развития.

Драматическая парадоксальность ситуации заключается в том, что носителем наиболее активного, действенного «этического» начала в современном российском обществе оказывается криминалитет. Приблатненная терминология становится языком истеблишмента, причем не только для «внутреннего пользования», но и публичного. Думцы, министры, губернаторы, сам президент говорят о «разборках», «сдачах», кто кого «заказал», необходимости «делиться» и т.п.

Сказанное не вина, а беда нынешней России. Поэтому тем более важно не разбрасываться национальным духовным опытом, не отказываться от него, не ломать через колено, но и не самозамыкаться в нем. Особую актуальность приобретает известная мудрость: "Не плакать и не смеяться, но понимать". Без опоры на реальное знание реального духовного и исторического опыта, реальное знание состояния общества и конкретные социально-культурные технологии, учитывающие это знание, принятие решений и попытки их реализации оказываются не только малоэффективными, но и безответственно усугубляющими социальные патологии.

Действительно, имеется ли в российском духовном и историческом опыте нравственный потенциал социально ответственного автономного поведения? Связан ли он с идеей экономической свободы и успеха? Если - да, то тождественнен ли он либерализму, и тогда - почему тот оказывается до сих пор столь несостоятельным и невостребованным? Если - нет, то имеются ли в российской культуре иные импульсы и ткани свободы и ответственности?

Несомненного внимания в этой связи заслуживает по-своему уникальный проект «Этика успеха», реализованный Центром прикладной этики СО РАН в Тюмени совместно с Финансово-инвестиционной корпорацией «Югра». В течение 1994-1997 годов были проведено крупномасштабное развернутое по многим направлением осмысление перспектив либералистски ориентированной достижительной этики в современных российских условиях. Замечательной особенностью проекта было то, что речь шла не только и не столько о теоретических аналитиках и разработках этики успеха в контексте отечественной профессиональной, политической, деловой, обыденной нравственности. Вышедшие за четыре года одиннадцать выпусков «Этика успеха. Вестник исследователей, консультантов и лиц, принимающих решения» содержали также тематизированные экспертизы, развернутые ответы на вопросы, интервью успешных предпринимателей и менеджеров, руководителей регионов и отраслей, политических деятелей федерального уровня, публицистов. Подводя промежуточные итоги проекта авторы вынуждены были отметить, что перспективы достижительной этики успеха в контексте российского этоса весьма неоднозначны: как в плане российской модели успеха, так и в плане рецепции ее известной протестантской модели.

Дело не в том, чтобы стать "как на Западе", а в том, чтобы перейти от слов о высокой духовности, нравственной правде и соборной свободе к поступкам и жизни по ним, от слов и заклинаний к реальности и делам. Простое заимствование либерализма потому и отторгается российским духовным опытом, что берется "готовый продукт", не имеющий органических связей с реальной культурой, в них не укорененный.

Вся российская история, включая советский период, свидетельствует об особой напряженности постановки проблемы свободы в российском контексте. Дело доходит до несовместимости и противопоставления России и свободы.

Распад СССР - наследника российской империи осуществился под флагами ценностей либеральной демократии: независимости, демократии, национальной самостоятельности. По этим же позициям испытывает напряжение и российский федерализм. Некоторые авторы доводят дело до противопоставления российского коммунизма и либерального западнизма. Но тогда перспективы либерализма в России оказываются связанными с ... отрицанием России: или Россия, или либералистское - что? Сказанное лишний раз подтверждает тезис о поверхностности и несостоятельности воспроизводства западных либералистских прописей в русской ситуации - как в силу особенностей российского культурно-исторического опыта, так и в силу некоторых особенностей русского либерализма.

Даже атеистические, революционно-демократические и нигилистические течения выработали определенный тип благочестия, самоотречения и служения - вплоть до подвига и самопожертвования во имя общего дела. Применительно к личности - понятию, важнейшему для трактовки (не только либералистской) свободы - речь идет о соборности как собранности человеческих душ в некотором единстве, прежде всего - единстве веры и любви. Отдельная душа понимается не как изолированная монада, а как уникальный момент совместного духовного существования.

Идея преодоления крайностей индивидуализма и поверхностного коллективизма выглядит чрезвычайно привлекательной - настолько, что иногда трактуется как сердцевина русской идеи, как "определенный ответ" на вопрос "Что такое Россия?", который дала "вся наша история и наша национальная мысль": "Россия - это Собор земли, державы и церкви, т.е. единство духа, царства и гражданского общества", "изначально присущий ей образ единства "верхов" и "низов", власти и народа", "исходное согласие, изначальное единство идеалов и интересов всех русских православных людей, независимо от их возраста, положения и богатства".

Неистребим утопизм в российском духовном опыте. Где и когда на Руси был осуществлен этот Собор? Противостояние народа и власти, перманентный внутрицерковный раскол, противостояние и нетерпимость в обществе, гражданские конфликты и войны - или этого всего не было? Или речь идет об очередном заклинании желаемого в действительное? Скорее всего, мы имеем дело с выражением тоски по тому, чего не было и нет. У кого что болит, тот о том и говорит.

Стремление к единству объединяло и правых и левых, и верхи и низы, которые, тем не менее, до сих пор никак не объединятся несмотря на все слова, призывы и заклинания "не делить страну на красных и белых, на победителей и побежденных". Раздираемое коллизиями общество держалось исключительно силой власти, подминавшей под себя и гражданское общество и веру (церковь). Высокая идея соборности на практике оборачивалось идеологическим и духовным обоснованием и оправданием имперской экспансии по всем азимутам и полным попранием личности.

Какое уж тут разделение властей, гражданское общество и права человека, когда требуются "массовый порыв", оправданность любых жертв бескорыстием и беззаветностью. "Варварский народ тот, писал С.М.Соловьев, - который сдружился с недостатками своего общественного устройства, не может понять их, не хочет слышать ни о чем хорошем; напротив, народ никак не может назваться варварским, если, при самом неудовлетворительном состоянии, сознает эту неудовлетворенность и стремится выйти к порядку лучшему".

Выработав высокий идеал духовности, но не имея ему опоры в реальности, русская философия свободы попала в безвоздушное пространство между призывом "Смирись, гордый человек!" и человекобожеским самозванством. А русским либералам оказалось нечего противопоставить своим идейным противникам на практике. Не видя в условиях торжествующего самовластья реальных основ свободы, они питали надежды на ту же власть, апеллировали и апеллируют к ней же. Вопрос о свободе в российском контексте стал вопросом о власти. В совершенно аналогичной ситуации находится и нынешний российский либерализм, отнюдь не всегда совпадающий с демократией: не доверяя электоральному большинству, он тяготеет к авторитарному режиму личной власти.

Проблемы личности и свободы, заклятые в словесные формы соборности, но не решаемые реально, оборачиваются проблемой личности первых лиц государства. Всех волнует вопрос о власти, но исключительно в плане воли и мотивов первых лиц, но не заботит собственная личная свобода. Забота о процедурах, гарантиях и т.п. интереса не вызывают - кто бы их не начинал об этом разговор. Не понятый в прошлом веке К.Д.Кавелин, правозащитники от В.С.Есенина-Вольпина до А.Д.Сахарова и С.А.Ковалева, фигура А.И.Солженицына вызывали общественный интерес только в качестве страдальцев от режима. Но слова о личности, о правах человека, о возрождении земства и выращивании власти снизу остаются не услышанными, невостребованными, отодвигаемые - как нечто скучное.

Идея соборности как свободного союза свободных людей столь же русская как и французская, и американская. Свобода - она "и в Африке" свобода, вне зависимости от способа ее метафизического осмысления и выражения: то ли как соборность,то ли как кантовская свобода воли - модификация категорического императива. Дело не в том, чтобы стать "как на Западе", а в том, чтобы перейти от слов о высокой духовности, нравственной правде и соборной свободе к поступкам и жизни по ним, от слов и заклинаний к реальности и делам. Сколько ни говори "Халва, халва..." - во рту слаще не станет. И какая разница, кто говорит о "халве" - то ли романтик всеединства, полагающий, что великую идею почему-то всегда извращают при попытках реализации, то ли либерал-западник, тоже обижающийся на реальность и электорат. Простое заимствование либерализма потому и отторгается российским духовным опытом, что берется "готовый продукт" (black box без знания в кончиках пальцев его сделанности), не имеющий органических связей с реальной культурой, в них не укорененный.

Поэтому главная задача заключается в поиске реального культурно-исторического опыта свободы, сегментов российского общества, в которых реализовывался и реализуется опыт автономного (от государственной власти) существования. Сфера деловой активности в этом плане несомненно представляет особый интерес. В отличие от форм официальной и неофициальной религиозности, диссиденства в среде научной и художественной интеллигенции, субкультуры андерграунда, сфера бизнеса дает опыт не столько духовного самоопределения и самостояния, сколько опыт реального практического самостоятельного жизненного обустройства.